Древо жизни The Tree of Life

Когда сидишь в зале и ждешь Брэда Питта, чувствуешь одиночество. Хочется с кем-то поцеловаться. Но справа старуха, слева мужик в смокинге. Становится как-то неудобно. Неловко, еще подумают…

Недавно в Каннах прошла премьера нового фильма Теренса Малика. Как водится, по такому случаю на фестиваль прибыли актеры и создатели картины.

Теренс Малик снял в главной роли не Брэда Питта, как все почему-то подумали. Главную роль он отдал солнцу. Закатному. Космически необъятному. Полуденному. Мелькающему между крон деревьев. Отсвечивающему с ряби озера.

Поэтому солнце приехало первым.

С шиком, с интригой: накануне, за день до премьеры, над Каннами неожиданно полил дождь. Лиловощекие негры даже стали продавать на улицах зонтики. Фанаты Джони Деппа и Пенелопы Круз трусливо разбрелись, кроме самых смелых и отчаянных.

Но вот наступило торжественное шестнадцатое, и солнце вывалилось над дворцом фестиваля. И встали справа и слева от красной дорожки, согретые его лучами. Все хотели увидеть Брэда и Анжелину. И когда они прошли в зал, киномеханики погасили свет, и премьера, наконец, началась.

Из двух с чем-то часов запоминаешь только ощущение полета, когда камера летит за неустанно бегущим мальчиком. Он бежит и бежит и бежит. И в какой-то момент понимаешь, что так надо. Что так очень надо. Что Теренс Малик нарочно придумал это, чтобы ты понял. Чтобы ты не думал, а ощутил. Чтобы ты вспомнил.

И тогда все становится понятным. В какой-то момент камера становится инструментом, ощущением. И когда она совершает любое действие, ты ощущаешь почти физический, тактильный контакт с любой материей, на которую она направлена. Чувствуешь теплоту луча, мигающего сквозь листву. Слышишь запах травы. И от сложного все упрощается внутрь, вниз.

От панорамы космоса, мы за два часа проносимся в самую глубь. Вниз. От большого космоса к малому. В прямом и переносном смысле. Чуть не отталкиваемся от звезды, и несемся в грудь герою. Малик тащит весь зал. И все идут. Потому что так надо.

И Брэд Питт тоже идет. И я тоже, конечно иду. А то и правда неловко как-то получится.

И материя и звуки и ощущения - все одно: Шлейф маминого платья, улетающий из-под руки. Запах дождя. Дождь. Дом. Пес. Все одно.

Музыка играет. Бежит ручей.

Ни Шон Пен, ни Брэд Питт не заметны, не исключительны так, как само действо. Они лишь часть конструкции. Прекрасны, важны. Но часть! Шона Пена вообще почти не видно. Он появляется чуть-чуть в начале и чуть-чуть в конце. Поднимает голову, смотрит на дома. Но не жалуешься, понимаешь, почему он смотрит. Сам тоже смотришь. Все смотрят.

Джессика Честейн, играющая мать главного героя, тоже часть полотна. Она появляется и исчезает, как песня. Еще помнишь ее, а уже и забыл.

Брэд Питт. В одном рассказе у Хемингуэя, когда на ипподроме все сделали ставку на самую быструю лошадь, и она пришла последней, кто-то сказал: «… нужно быть чертовски хорошим наездником, чтобы привести эту лошадь последней!». Но Малик и, правда, хорош! Превратить Брэда Питта тоже в цвет. Забыть про все, кроме общей картины… и, не боясь дотронуться до него… надавить, я не знаю, сжать, выудить… выманить наружу громадину его по-настоящему великого актерского таланта.

Ради чего? Чем упросил? Неизвестно чем. Полотном. Мальчишкой бегуном.

Каково же само полотно? Не знаю. Восторг сменяется в какой-то точке усталостью. Скучаешь, как неопытный парашютист. Самолет набирает. А ты все сидишь. Но Малик про это знал. Безусловно. Чтобы ты, чайник, понял контраст. Чтобы, когда зажжется лампочка, и ты прыгнешь, чтобы ты ощутил!

Выходишь из зала. Всех звезд увезли куда-то. И Брэда. И Шона. И его – солнце. В Каннах темно и жарко. Отстегиваешь с воротника бабочку. И шагаешь по улице, шагаешь.

А яхты дышат на волнах.